Я вот, такая-растакая, пропала с радаров временно
Затянуло слегка реалом, бегаю, времени ни на что не хватает – какой там сайты, в любимую игру-то зайти не получается, хотя душа рвется узнать, что ж там дальше-то было. Но, в общем и целом, немного все-таки тут, с вами.
По этому поводу чуточку философии и сказки – для тех, кто читал Фрая, и для всех желающих. Цикл маленьких сказок – и сказка побольше

Сказки Хумгата

Паук и Лис

Жил на свете Паук.
Долго жил, много повидал, и был от этого Паук большой и сильный. А еще был Паук жадный. Целый мир имел, но все ему было мало. Что ни попади в сети — никогда не отпустит, вплетет, замотает прочными нитями, не выберешься.
И надо же так случиться, что однажды бежал мимо сетей Паука Лис. Бежал по своим лисьим делам, нес что-то, да вот незадача: выронил. Да так, что упала ноша ровно на самую тоненькую, самую крайнюю паутинку.
Не мог Паук не заметить такого. Приполз, поглядел всеми глазами, задумался. А лежало, приклеившись к краешку паутинки, яйцо. Округлое, белое, красивое… Победила в Пауке жадность. Взял он яйцо, завернул в свои сети, да и оставил, как и многое другое.
Долго висело яйцо в паучьих сетях. Росло потихоньку, но Паука это не тревожило. Знай, приползал, подновлял кокон, когда тот становился тесен. И однажды кокон лопнул. Рассыпался в стороны кольцами непорванных нитей — прочная паутина была у Паука, не повредишь. Вот и новорожденный паучонок порвать не смог, только скинул с себя, появляясь на свет.
Пошевелил осторожно тоненькими лапками и пополз куда-то по своим делам, поблескивая гладким молодым хитином. А что с той стороны лисий лай раздавался — так то кому какое дело.
Уж явно не Пауку.
Приполз он, собрал рассыпавшиеся нити. Задумчиво потрогал кончиком лапы тоненькую-тоненькую ниточку, тянущуюся вдаль. Тонкую, да крепкую — не порвешь.
Жаден был Паук. А потому своего не упускал никогда. А паучата… что паучата. Много их было, паучат. И каждый потом возвращался, неся с собой новые полотнища для паучьей паутины.

Пламя

В Хумгате бывают разные миры.
Есть прямые как палка и такие же простые. Есть замкнувшиеся кольцом, в свой хвост вцепившись, — так и катятся. Есть и вовсе двойной улиткой закрученые — ни войти, ни выйти. А есть те, которые простыми человеческими словами необъяснимы.
Но речь не о них.
Был в Хумгате мир, который создало Пламя. Мир во всем походил на своего творца: так же горел, пылал, невзирая ни на что. Так же жил яростно и быстро, так же стремился вперед, живя всеми вероятностями сразу. Но была у того мира одна беда: как и любой огонь, оставлял он за собой одну лишь пустоту. Не было у того мира прошлого.
И случилось однажды, что приполз в тот мир паучонок. Заворожило его Пламя своей изменчивостью, привлекло яркими бликами, не обожгло, само влекомое любопытством. Оно не могло понять гостя, но уже чувствовало потребность в нем.
Ибо было у паучонка то, чего не было ни у Пламени, ни у его мира: прошлое. И Пламя решило оставить гостя себе, чтобы он вечно помнил о прошлом целого мира. Испугался паучонок, заметался, но Пламя окружило его кольцом. И тогда паучонок вспомнил учителя и сплел кокон, в котором заключил то, чего от него желали.
Пылало Пламя вокруг кокона, но сжечь его не могло, не могло добраться до спрятанного сокровища. Оно оставалось целым. А паучонок сбежал, но за ним никто не погнался: он был уже не нужен. Так у целого мира появилось прошлое, а у его создателя — память.
И теперь Пламя вечно обречено помнить, чей ученик сделал ему такой подарок.

Как умирают миры

Как умирают миры?
Каждый по-своему. И каждый по своей причине.
Причиной гибели мира Червя стал его эгоизм и недальновидность. Ведь что есть Червь? Голова и хвост. Знай себе, ползет вперед, в будущее, оставляя за собой прошлое. Время его мира просто и понятно: оно прямое и бесхитростное и вне пути Червя не существует.
Вот и не обращал Червь внимания, что творится в его мире. А ведь все существа, порожденные миром, несут в себе частицу него. И создания мира Червя были страшными эгоистами. Настолько страшными, что, не задумываясь, вычерпали всю силу мира для своих сиюминутных прихотей.
И Червь содрогнулся в агонии. Исчерпавший силы, раздавленный, разорванный, он извивался, умирая, до тех пор, пока эгоизм же не спас его останки. Эгоизм одного Лиса, которому слишком нравился этот мир, чтобы просто уйти и бросить все так.
Червь умер. И был воскрешен. И пополз дальше, как ни в чем не бывало.
Только теперь тянулись к нему нити паутины.

Яйцо и семя

Есть вещи, которые легко перепутать.
Дерево и дом. Человек и мир. Яйцо и семя.
Последнюю ошибку и совершил Паук. Закутав в паутину принесенное Лисом яйцо, он был искренне уверен, что из него вылупился паучонок. Вот только на самом деле все было немного иначе.
Как бы ни выглядел творец, суть его всегда остается неизменна. И Паук мог превратиться в кого угодно – но остался бы Пауком. Так и в самой глубине паучонка пряталось Семя. Только паучонок так верил в свою внешность, что и не заметил, когда посадил это семя.
А оно взяло и проросло.
Сначала это была точка. Основа основ, начало начал. Но новый мир не мог стоять на месте, и он пошел в рост.
Все миры растут по-разному. Этот рос и вверх и вниз. Тянулся неисчислимыми ветвями в будущее, зарывался крепкими корнями в прошлое, соединяя их в единой точке настоящего. И в этой точке улыбался, помешивая кофе в своей кофейне, его творец – такой, каким он, возможно, мог стать на одной из ветвей мира Семени.

Жадность

Жадность бывает разная.
Бывает жадность коллекционера, когда все стремление — обладать вещью. Бывает жадность ученого, когда все — новое знание. Бывает жадность бедняка, дорвавшегося до сокровищ, когда всего — мало. А бывает жадность ненасытной прожорливой утробы.
Именно такой жадностью обладал Клещ. Ненасытный и голодный, он и мир создал такой же, готовый пожирать других ради того, чтобы стать чуточку реальней. Нет, стремление к реальности — это естественное стремление каждого творца и каждого творения. Но вот путь обретения у каждого свой.
Клещ выбрал путь вора. Выкрадывая сущности других миров, он запирал их, капля за каплей вытягивая реальность. Пока они не становились наваждениями… потом иллюзиями… затем снами… а потом и вовсе исчезали, исчерпав себя.
Именно поэтому Клещ страшно обрадовался, заполучив себе не кого-то, а целого молодого творца! И пусть глупое Семя забрало у него добычу, но само оно было полно столь восхитительной, чистейшей реальности…
Слишком поздно Клещ понял, что что-то не так. Слишком поздно заметил паутинку, тоненькую, почти неощутимую, тянущуюся прочь, туда, где все ближе и ближе колыхалась зловещая путаница нитей. И тогда Клещ в панике выплюнул Семя, оказавшееся паучонком, и бросился бежать.
А Паук разочарованно смотрел ему вслед.

Часовщик

Я сидел на крыше Мохнатого дома и курил сигарету. Кажется, это была уже третья за полчаса: от бесед с новым знакомым всегда оставалось странное ощущение, которое можно было прогнать только горьковатым дымом. Выдохнув его в небо, я спросил:
— Слушай, зачем ты мне это рассказываешь?
Так, кажется вопрос неверный. Сидящий рядом только улыбнулся, всем ртом, чуть насмешливо и загадочно. Попробуем еще раз.
— Зачем ты со мной вообще говоришь?
Вот теперь попал! Мой собеседник выглядел просто возмутительно счастливым, примерно как Шурф, которому пообещали целый свободный день и дюжину новых книг вдобавок. Даже неприлично нарушать такой счастливый вид ради ответа, но мне все-таки соизволили сказать пару фраз:
— Молодой, творец, по мирам шастаешь, а знаться ни с кем не знаешься. Как не заглянуть поговорить?
Я приуныл. Ответ ничего не объяснил, оставалось только прикурить новую сигарету и дальше пытаться подобрать нужный ключик. Угораздило же меня с таким «замком» познакомиться…
Поерзав, я устроился поудобней и окинул знакомца взглядом. Все-таки, наверное, знакомца, хотя я не был до конца уверен. Сложно быть уверенным, когда рядом с тобой сидит существо, будто сшитое из двух половинок. Одна половина отличалась поражающей воображение кустистой бровью и аккуратной кучерявой бородкой. Вторая сейчас приподнимала в улыбке уголок полной губы и хитро щурила подведенный коричневатой краской глаз.
У него даже руки были разные, у этого существа. Крепкая мужская ладонь лежала на крыше, а тонкая женская ручка рассеянно перебирала край рукава.
— Слушай, а ты сам кто вообще? — жалобно спросил я, отчаявшись придумать что-то умнее. — Часовщик — это имя, работа или?..
— Недогадливый ты, все-таки, — проворчал Часовщик ставшим чуть ниже голосом. — Сколько мои сказки слушал… Семя-паучонок. Неужели не догадываешься?
Я старательно помотал головой. Догадки были, но озвучивать их я не спешил.
— Миры я создаю. Механизмы. Только мне их держать у себя неинтересно, вот и раздаю творцам, чтобы те за ними следили.
«Ого!» — подумал я. Но вслух не сказал, не успел.
— Ты молодой, еще мир-другой не потянешь, да и неинтересно тебе это. Не наигрался, — Часовщик хмыкнул. Теперь улыбалась мужская половина лица. — Я ж пока рассказывал все ждал, ждал… Когда с другими творцами познакомиться попросишься?
— А… можно?
— А чего ж нет? Хочешь, прямо сейчас отведу? Да хоть к Пауку. Умный, я тебе скажу, мужик, хоть и жадный. Ну так ты и сам — паучонок.
Я замер. Предложение было соблазнительным настолько, что упускать такой шанс — возмутительнейшая глупость! Но обещание оставаться в Ехо…
Часовщик правильно понял мои метания.
— Подкинь сигарету, — посоветовал он мне чуть более высоким, вкрадчивым голосом.
Я так и сделал. А потом крыша Мохнатого дома опустела.
А потом сигарета упала на подставленную ладонь.

Сказки старого Вильнюса. Неназванная улица

Мне было восемь лет, когда я услышал об этой улице впервые.
Восемь — чудесный возраст. Все вокруг новое, непознанное, и можно идти, цепляясь за отцовскую руку, и глядеть вокруг широко раскрытыми, круглыми от восхищения глазами. Каждая улица — даже та, по которой мы ходили только вчера — казалась новой, неизученной, а от того вдвойне волшебной.
Я честно пытался выучить все улицы. Тогда я не знал, что их сто восемь, не больше и не меньше. Зато именно тогда я узнал, что есть еще одна.
Неназванная улица.
Рассказал о ней соседский мальчишка, с которым мы притворялись, что дружим. Обычное дело для двух детей, вынужденных жить рядом, особенно если их родители часто общаются. Приходится стоять, пока они говорят о Важных Взрослых Вещах, и делать вид, что мы тоже говорим, о своем, детском, но не менее Важном.
Мне до сих пор кажется, что он так и не понял, с каким чудом столкнулся. И потому старательно пытался сделать жуткую тайну из обыденного дела: подумаешь, заблудился, вышел на улицу с табличками без названия. Даже разблудился сам и успел вернуться домой к ужину. Никак не приключение.
Только с тех пор я искал неназванную улицу. Выучил все сто восемь оставшихся — мог ходить по ним с закрытыми глазами, так и делал, когда не было прохожих. Это улицы можно выучить, а вот снующие по ним люди вечно спешат куда-то и не поддаются изучению.
Иногда я думал: нашел. Но это просто меняли таблички, или кто-то замазал краской названия, или даже другую улицу переименовывали…
Почему я был так уверен в существовании неназванной улицы? Другие рассказывали. И я понимал, что это не наваждение, не плод моего воображения. Другие люди были там, а я — не был. Вселенская несправедливость. Особенно когда я слышал разговоры краем уха, стоя в магазине или сидя в кафе в ожидании утреннего кофе. Невзначай упоминали знакомые, так, что и не переспросишь, как и где они с этой улицей встречались. Она пряталась где-то за углом, каждый раз ехидно подмигивая мне из отражений витрин и игриво поводя своим ненаписанным названием с газетных страниц.
Встретились мы с ней обыденно. Тусклым осенним днем, когда я бежал куда-то, стремясь спастись от мелкого занудного дождика, упорно сводившего на нет мои попытки раскурить сигарету. Нырнул под какой-то навес, наконец смог поселить крошечный огонек в отсыревший табак, поднял голову — и увидел её. Табличку, где было написано только «улица». И никакого названия.
Эта была любовь с первого взгляда. Всеобъемлющая, прекрасная настолько, что почти показалась мне чем-то ужасным. Я был влюблен во все разом: в таблички на домах, в булыжную мостовую, в редкие деревья и даже в треклятый дождь, который нас так внезапно познакомил. Очень ему за это благодарен, миллион раз спасибо сказал бы, если бы дождь мог услышать.
Один раз я все-таки поблагодарил хмурое осеннее небо. На всякий случай. А потом пошел, куда глаза глядят: мне казалось, я сплю и вижу сон, и было очень страшно, что все закончится. Шел и боялся, что вот-вот открою глаза и проснусь.
Но я не проснулся, а улица — не закончилась.
Она казалась бесконечной, неназванная улица. Плыли мимо витрины крохотных магазинчиков; окна домов, украшенные кокетливыми занавесками и коваными решетками; старинные двери и латунные дверные ручки, таинственно поблескивающие под навесами крылечек. Накрапывал дождь, но с ним я уже подружился — еще бы, такой подарок мне сделал! Это стоило всех наших неприятных встреч, случившихся раньше.
Так что с дождем мы расстались мирно: он шел дальше, а я свернул в уютное кафе, откуда заманчиво пахло кофе. Чашка, над которой клубился пар, дожидалась меня на столике.
После кофе была еще одна сигарета, почему-то сладковатая и терпкая, как запах осенних листьев. Не знаю уж, откуда такая взялась у меня в пачке. Потом был трамвай, с веселым звоном прокатившийся по улице, потом мостовая вильнула и вывернула меня к мосту через веселую, говорливую речку…
Неназванная улица закружила меня, и я очнулся, когда за окном шел снег, а бледные тени скользили по крохотному залу, кажется, тому самому, где впервые выпил кофе. На пушистой елке перемигивались огоньки, отражаясь в темном стекле, и я улыбнулся: город, чувствуя праздник, ворочался во сне.
Городу снилась неназванная улица и я. Чудесное времяпровождение: сниться городу. Все время бы занимался, пока других дел нет. Так что мы были вполне довольны друг другом, город и я.
А потом город проснулся.